Примечание: Гессен Иосиф Владимирович – 14.04.1865-22.03.1943 – редактор "Права" и "Речи", депутат Государственной Думы, член ЦК партии Народной Свободы (к.д.), впоследствии бессменный глава берлинского издательства "Слово", редактор "Руля", создатель "Архива Русской Революции".

"Уезжая из Петербурга [по пропуску, полученному за взятку] в январе 1919 г., я тщательно отобрал десяток-другой наиболее ярких номеров советских газет, по которым можно было составить себе довольно точное представление о новом режиме <...> Газеты были отняты - однако, не советскими чиновниками, а финляндскими представителями новоиспеченной контрразведки, окрещенной, по неисповедимому совпадению, столь знакомым нам названием "третьего отделения". Хотя, как они утверждали, моя фамилия им известна, но нет гарантии, что я не воспользуюсь газетами для большевистской пропаганды. Тут мне приподнесли другой сюрприз: неделю надо было провести в Териоках, в карантине, а для поездки в новую столицу - Гельсингфорс - требуется особое разрешение начальства. Правда, в Петербурге были заболевания сыпным тифом, но они не имели характера эпидемии, и карантин учрежден был не для профилактики (на чём, впрочем, новые власти и не настаивали), а в качестве чистилища, в целях дополнительной проверки политической благонадёжности <...>

Сам по себе карантин не представлял из себя ничего неприятного, напротив, убаюкивал разными уже забытыми утехами: для жилья отводилась какая-нибудь из могочисленных опустевших дач, принадлежавших петербуржцам, около которых заготовлены были дрова, и весёлое потрескивание их в огромных печах ласкало глаз и слух. Еще больше прельщали белая булка, кофе с сахаром в неограниченном количестве и нетерпеливо ожидаемый днём судок, из которого вырывался ароматный пар. Нет, кажется, ни одного мемуариста, который не вспоминал бы - то со стыдом, то с самозабвенным восторгом - об ошеломляющем впечатлении, которое производил резкий переход от петербургского голодного рациона к нормальному режиму. Но всё это было ничто в сравнении с головокружительным ощущением лёгкости, чисто детской беззаботности, с какой вечером укладывался в постель - совсем не просто было проникнуться уверенностью, что эта волшебная зимняя тишина не будет грубо прорезана автомобильном гудком и мотором, и почувствовать под собой устойчивость, - вероятно, так чувствует себя на войне вырвавшийся из зоны артиллерийского обстрела. Весть о моём приезде быстро вырвалась за пределы карантина, и, в нарушение всех его правил, вечером стали появляться гости. Очень удивил Н.И.Иорданский <...>

Другим, весьма шумным гостем, буквально ворвавшимся поздним вечеров в огромной дохе и высоких валенках, был Леонид Андреев, живший на своей затейливо построенной большой даче неподалёку от Териок. <...>

Без нарушения правил, вызвав меня в управление карантина, тоже занимавшее одну из пустых дач, явился "богатый Гессен", проживавший на своей большой даче в Усикирка. <...> Вручив мне финские деньги в обмен на оставленные его золовке в Петербурге рубли, двоюродный брат вскочил на своего новенького конька и во весь опор понёсся в рассказе об организации борьбы с большевиками" (сс.1-4).

В 1920 г. Гессен опять побывал в Терийоки. "Но теперь карантин переполнен был бежавшими - кто ждал визы, кто денег, кто искал родных. <...> Однажды, когда я вышел на улицу, на меня с искаженными лицами набросились два человека, уныло двигавшиеся в сопровождении полицейских /.../: "Нас высылают обратно... что делать...это ведь смерть..." <...> Оба были доставлены возницей (или лодочником) в укреплённый район Койвисто, что и послужило, вероятно, основанием для /.../ распоряжения о высылке обратно в Россию" (сс.45-47).

"Финские контрабандисты - огромные косолапые крестьяне с простодушными лицами, честными глазами и спокойной уверенной речью исключали подозрение в обмане, а тем более в подвохе. Сомневаться можно было лишь в ловкости их и умении. Но непрерывный поток беженцев, ежедневно вливавшийся в Финляндию, наводил на мысль, что дело основательно "налажено" за счёт высоких цен, которые финны заламывали за свои услуги" (с.49).

...Некогда оживлённая дачная местность /.../ оказалась теперь пограничным районом и быстро пришла в запустение. Но граница, закрытая на государственном уровне, оказывалась тем более привлекательной для множества людей. <...> Теперь в районе пограничного перехода Белоостров-Райайоки распространённым промыслом стала контрабанда, нелегальный перевод беженцев через границу и пр. <...>

...Как правило, эмигранты проходили обязательный двухнедельный карантин, во время которого осуществлялся санитарный и политический контроль (с.212).

Лица, имеющие наилучшие референции, подтверждающие их политическую благонадёжность и лояльное отношение к Финляндии, получают право свободного передвижения, в то время как другие для проезда из одной губернии в другую должны на каждый раз иметь особое разрешение губернатора той губернии, куда они хотят проехать (с.214).

Виктор Шкловский писал М. Горькому о карантине в Келломяки: "Сижу в карантине в странной компании: 40 % карантина - старухи 70 лет, которые переехали границу нелегально. Потом беглые офицеры, женщины, ищущие своих мужей, женщины, едущие в Италию и два мальчика, которые убежали за границу так, как раньше убежали бы к индейцам" (с.230).

Здешняя маркитантка Ида продаёт сахар, булки и свечи <...> "За удовольствие пребывания в карантине в конце надо заплатить в канцелярии 140 марок! А вчера нас снимали для полиции и пришлось заплатить 30 марок. <...> Дальше ограды идти нельзя. Водят в канцелярию и баню под конвоем. За чаем и обедом рассказывают, кто как спасся из России" (из письма В.И.Репиной И.Е Репину, 6 апреля 1922; с. 231).

Финский карантинный центр располагался в Терийоки который в предвоенные годы служил морским курортом. Это были летние коттеджи и дачи, ныне превращенные финскими властями в бараки. Официально прибывавшие из Советской России направлялись для медицинского обследования, в действительности же задержка позволяла чиновникам выяснить политическое прошлое каждого новичка. Большая русская колония в городе, руководимая каким-то комитетом, сотрудничала с властями в выяснении биографических данных беженцев.

Неделю, проведённую мною в карантине ни в коем случае нельзя считать неприятной. Да, под наблюдением здесь находилась сотня человек,и, хотя мы жили за колючей проволокой и были ограничены в передвижении, наш образ жизни оставался беззаботным и безопасным. Мы проводили время в прогулках по заснеженным паркам или в общении друг с другом. Вскоре после прибытия я наладил связь с русскими флотскими и армейскими офицерами в городе. Среди них нашлись старые знакомые, которые просветили меня относительно обстановки за карантинными воротами.

Большинство русских, проживавших в Териоках, подали заявление с просьбой включить их в ряды Белой армии на территории Эстонии, однако месяц проходил за месяцем, а ответов на их просьбы не поступало. Добровольцы терялись в догадках: то ли против их отъезда возражали финские власти, то ли отказывали им в просьбе эстонские. В отношении непосредственного участия в борьбе русские ограничивались, где бы они ни были. Им не разрешалось передвигаться по Финляндии, и большинство из них были вынуждены селиться в захудалых пограничных посёлках с разрешения властей в каждом отдельном случае. Когда в конце недели комендант Терийоки уведомил, что я свободен от карантина и могу ехать в Гельсингфорс, мои русские друзья не могли поверить такой удаче.

После долгих хлопот родители выхлопотали для подростков разрешение отбыть в Финляндию.

Запомнил ли я что-нибудь из того, как Мюссе и я перешли пограничный мост? Да, один жалкий чемодан, единственный груз, который мне разрешили взять за границу, что, что можно было унести. Мюссе и я несли в руках тяжелый груз.

Я также помню внимательный отбор. Что надо взять, что оставить? Кроме одежды, пара простыней, шерстяное одеяло - то, что отобрала мама.

Я помню два предмета, которые я не захотел оставить. Одним была тетрадь с клеёнчатым переплётом, куда я делал рисунки и эскизы. Тетрадь не сохранилась. 20 лет спустя [пр. пер.: т.е. в 1939 г.] она была утрачена вместе со многим другим в Куоккала.

Всё же некоторые рисунки остались в моей памяти. На одной странице я нарисовал разные позы, в которые люди падают, когда в них попала пуля. На другой - разные позы, которые принимают люди на краю тротуара в очередях. Это было то, что интересовало меня и что я наблюдал и рисовал на память. Я сам с тяжелым чемоданом на спине - я поддерживал его сзади одной рукой. Больной холерой, лежащий на улице... Стреляющий человек. Прыгающий. Спортивный автомобиль сзади, с прицепившимися к нему по обоим бокам. ЭТО К ТОМУ, ЧТО ПОТОМ ОН ВЫУЧИЛСЯ НА УЧИТЕЛЯ РИСОВАНИЯ

Другим предметом, который я взял с собой была блесна. Папа сам сделал её в то лето, когда мы жили у Невы. Я думал: это может пригодиться в Финляндии. Как знать...Может быть, в Тейскола [пр.пер.: 20 км. севернее Тампере,усадьба родственников] трудно с едой, тогда я смогу блеснить рыбу.

Других ценностей у нас не было. Мои часы, которые я получил в Выборге, встали - я их не продал и не отнёс в починку. Их я тоже нёс с собой.

Что еще несли мы с собою? Что делало чемоданы такими тяжелыми? Этого я не помню и не могу ответить. Ничего из того, что мы несли с собою, уже нет. Изношено, выброшено, потеряно...

На помню и расставания Мать была с нами - это я помню. Махнула ли она нам с той стороны шлагбаума? Может быть. Плакала ли она? Наверное. А мы? На этот вопрос я вообще не могу ответить.

Понимали ли мы все, что мы больше никогда не увидимся? Мы шли достаточно быстро вслед [друг за другом], мама наверное видела. А мы приняли это как подарок. Мы были еще дети.

Это предположение. Наверняка я знаю лишь то, что я всё еще тот же, как и все другие, перейдя этот мост.

С тех пор я перешел много мостов. И, как представляется, через каждый мост я перенёс так много, сколько мог, никак не меньше.

Осенние занятия в школе уже начались, когда Мюссе и я перешли мост в Белоострове. И после этого нам надо было пробыть пару недель в карантине. Наверное, это не очень долго, но нам показалось долго.

Долго-долго продолжался осенний период дождей. Земля была мокра и покрыта опавшими листьями. Ступеньки и перила были серые, скользкие. В брошенных дачах хлопали двери и окна, дни были серые и холодные, холод пробирался и в комнаты. Так, помнится, было, хотя шел лишь сентябрь.

Нам указали комнату в заброшенной даче, которую отделял от дороги штакетный забор. Дачу окружали тёмные ели и полуголые тополя. Нас, как и других, отвели к местному коменданту показать паспорта, а оттуда на врачебный осмотр.

Еду приносили два раза в день в больших вёдрах - всегда один и тот же чуть тёплый, без жира, суп, приготовленный из полученных от Американского Красного креста корнеплодов. Обитатели дачи вставали в очередь, протягивали данные им в пользование эмалированные миски и получали черпак-другой.

Мюссе и я смогли отдать должное еде. Скоро, наверное, уже на второй день, мы придумали уловку. Я брал по миске в каждую руку и говорил: "Нас двое". Сразу получал две полные миски. Через некоторое время наступала очередь Мюссе. Он делал то же: "Нас двое". Так мы изо дня в день получали двойные порции. И не надо было врать. Угрызений совести не было - нам было безразлично, какими средствами добывается еда. Главное, чтобы что-то попадало в рот.

В указанной нам комнате посреди пола была кровать, рядом - стол для гостиной, голый, без скатерти; перед закрытой двойной дверью, поперёк её стояла другая кровать. Пустые этажерки, большое, в фигурной раме зеркало - комната, наверное, была гостиной.

За двойной дверью 5 господ сидели за игрой в карты. Они играли почти непрерывно. Вечером, когда в темноте уже нельзя было различить карт, они зажигали свечу. Мюссе и я поочередно смотрели в замочную скважину и думали, каким чудом они наколдовали себе свечи, нам без этого было тоскливо. У господ были деньги, и мы с завистью смотрели, сколько масла, яиц, карельских пирожков и сельского сыра покупали они у женщин, ходивших торговать по дачам карантина. Мы не могли даже подумать о подобном. Но от тех картёжников - не помню, на каком языке они говорили - мы получили идею. Ведь мы тоже могли играть, чтобы провести время. Снаружи всё время шел дождь.

Подумали немного, как раздобыть карты, а потом нашли выход. Везде в дачах валялись старые газеты, и у них зачастую были пустые края [поля]. Мы ножом нарезали из них 52 листка одинакового размера, на которых потом нарисовали все карточные фигуры.

Надо было кончать игру, когда темнело, и это огорчал, так как смеркалось рано. Тогда ничего больше не оставалось, как, растянувшись на кровати, разговаривать и мечтать о том, как будем жить в Тейскола.

В сухую погоду мы могли прогуливаться по дорожкам вдоль забора между воротами и дачами с башенками - всё это было нам уже знакомо по нашей летней жизни в Терийоки и Ваммельсуу. Часто мы ходили на берег. За широкой водной гладью виднелся синеватый контур Кронштадта. Месяцем раньше мы видели эту синюю полоску еще вырисовывавшейся на севере... С российской стороны, из Ораниенбаума.

Через некоторое время отец и мать Коллиандеры перешли границу нелегально.

... Мои родители всегда могли подчеркнуть особенность своего положения: ведь они бежали в свою собственную страну, где долго прожили и где у них были родственники и друзья.

Побег [матери и отца] был довольно рискованный. На льду Райайоки было не очень много снега, но было достаточно неудобно. И ночь была звёздная.

О побегах и политический эмиграции, насколько помню, уже достаточно говорилось, и дело было окончательно решенным. Ведь мои родители всегда могли подчеркнуть особенность своего положения: ведь они бежали в свою собственную страну, где долго прожили и где у них были родственники и друзья.

Они сели в поезд, не мудрствуя, без паспорта и разрешения на поездку. В поезде с ними завязал разговор какой-то мужчина, его вопросы имели зондирующий, неопределённый оттенок. Данные мужчине ответы имели столь же общий и осторожный характер.

- Взяли в путь провизию? Ну хорошо, добудем где-нибудь... Не дачу ли ищете - некоторые хотят провести Рождество за городом?
- Ну, - говорят, - хотя бы и так, или...
Потом мужчина заговорил по-фински и сказал:
- Дачи можно снять на той стороне, за рекой.
- Вот оно как. Так, пожалуй...

Мужчина исчез. Но на последней станции, когда мы проходили к выходу, отец вдруг услышал голос у своего уха. Голос пробормотал по-фински:
- Идите прямо по шоссе, потом налево...

Они последовали совету, и их пригласили в одну избушку. Там продолжился разговор вокруг да около. Тем временем мать выложила то, что у неё было с собой: несколько катушек ниток, селёдку, пару стеариновых свечек, шерстяную кофту - насколько помню.

Снаружи темнело.
Вошел какой-то мужчина. Оценил взглядом то, что было выложено на столе.
Мужчина вышел, через некоторое время вернулся:
- Если готовы идти со мной, то идёмте.
Они отправились вместе. Потом мужчина показал на группу строений:
- Идите туда, за тот сенной сарай, и как только услышите оттуда свист, то бегите. Берег, видите, там, на той стороне. Лёд, конечно, держит, но смотрите...

Выстрелов вдогонку слышно не было. Никем не замеченные, они прошли к цели, в лес на противоположном берегу.

/ Материал подготовил А. К. Молчанов. Публикация 19.08.2007. /

Последние комментарии: